[Чёрный Тролль]

В такой накалённой обстановке взрыв мог произойти в любую минуту, и он произошёл! Случилось это в полдвенадцатого ночи. Мы все четверо, уже раздетые, лежали по углам на своих койках и читали.
— Тушите свет! — буркнул Зыков и встал, чтобы подойти к выключателю.
— Ещё нет двенадцати, имеем право читать!
— А вот я вам покажу право, — прокричал он и потянулся к выключателю.
— Ты ведь этого не сделаешь? — мягко сказал Вася и стал играть своими огромными стальными пальцами.
— Издеваетесь над членом партии! — завёл свою шарманку Зыков.
— При чём тут партия? — заметил я. — Ты просто дурак.
Лицо негодяя исказилось злобой. Я никогда его раньше таким не видел. Он даже вроде бы стал оскаливаться в улыбке:
— А вот возьмут вас за глотку наши чекисты, заверещите тогда, будете блеять, что мы, мол, ничего не говорили, что мы над коммунистом не издевались!
— 3ря кипятишься, Коля! Я всегда и где угодно буду утверждать, что ты дурак, ибо это есть абсолютная истина, так сказать, в конечной инстанции. А если ты в этом сомневаешься, я могу написать тебе соответствующую справку.
С той ночи прошло вот уже сорок с лишним лет, а я помню всё до мельчайших подробностей. Зыков стоял посреди комнаты в своих грязных подштанниках (трусов тогда зимой почему-то не носили), от яростной злобы, помноженной на радость, его прямо-таки трясло.
— На, пиши! — прохрипел он, подойдя к моей койке и протягивая огрызок карандаша и тетрадочный листок.
Ребята на своих койках замерли.
— Коля, — спокойно и даже с некоторой нежностью сказал я, — кто же так делает? Это важный документ, а ты мне даёшь карандаш. Потрудись обмакнуть перо в чернила и подай мне. И ещё дай вон ту книгу, чтобы подложить под бумагу.
Своими дрожащими руками он подал мне ручку и книгу. Боже, до чего же он был мерзок! Я решил не хохмить, а написал коротко и чётко:
Справка
Дана сия Зыкову Николаю Макаровичу в том, что он действительно является дураком.

... февраля 1937 г. И. Шкловский

Отдав ему справку, я сказал:
— А теперь можешь тушить свет — пожалуй, уже время!
Через неделю, когда я по какому-то неотложному делу зашёл на факультет, то сразу же всем существом почувствовал, что обстановка резко изменилась. Меня встречали приветливые лица, сочувственно спрашивали, почему редко появляюсь, уж не заболел ли? И чёрные тучи, сгустившиеся на моём небосклоне, полностью рассеялись.
Много лет спустя мой старый друг по аспирантуре, ныне покойный Юрий Наумович Липский, поведал мне, что же тогда случилось. Зыков написал в партком факультета, возглавляемый Липским, заявление, в котором обвинял меня в троцкистской агитации. Негодяй знал, что делает! Это заявление по тем временам означало просто убийство из-за угла, причём безнаказанное. Партком обязан был его рассмотреть и сделать выводы.
— Твоё дело было безнадёжно, — сказал мне Юра. — Очень я тебя, дурачка, жалел, но...
И вдруг на очередное заседание парткома врывается пышущий радостным гневом Зыков и протягивает какую-то смятую бумажку.
— Вам нужны ещё доказательства антисоветской деятельности Шкловского — вот, прочтите.
Члены парткома прочли и грохнули от смеха — то была моя справка.
— А ты ведь действительно дурак, — сказал Липский, и дело было прекращено.
Финал этой драматической истории можно объяснить только тем, что я родился в рубашке. За годы моей жизни в Останкине «эффект рубашки» сработал ещё несколько раз. Ну хотя бы в начале лета 1937 года, когда я получил повестку — явиться на Лубянку. Этот визит я никогда не забуду. Особенно запомнились лифты и длинные пустые коридоры страшного дома. Помню, что я должен был вжаться в стенку, пропуская идущего навстречу мне человека с отведёнными назад руками, за которым в трёх шагах следовал конвоир. По лицу человека текла кровь. Он был почему-то странно спокоен. Их там, на Лубянке, интересовали некоторые подробности жизни бедного Коли Рачковского. Я что-то долдонил о своеобразной манере Колиной игры в шахматы — он раздражающе долго думал. Ничего другого о нём сказать не могу. Не добившись от меня никакого толку, следователь подписал пропуск на выход. Никогда мне не забыть восхитительного состояния души и тела, когда за мной закрылась тяжёлая дверь и я оказался на залитой солнцем московской улице. Помню, меня захлестнуло огромное чувство любви к людям, которые как ни в чём не бывало сновали взад и вперёд. А я-то думал, что за эти два часа мир перевернулся...

И. Шкловский 'Эшелон'

[Чёрный Тролль]

[OldFellow]

Чёрный Тролль писал (а)

.......... Не добившись от меня никакого толку, следователь подписал пропуск на выход.......

И что, даже не попросили на них по работать ?
Нестыковачка получается у этого Шкловского.

[MIA]

переодически перечитываю эту книгу. несколько специфическое чтиво, но зато есть приколы.
"Здесь важно подчеркнуть именно органичность сквернословия у людей,
впитавших это с младых ногтей. Никогда не забуду, как где-то около 1960 г.,
на заре космической эры, проводивший важное совещание в своем кабинете на
Миусах Келдыш неожиданно скверно выругался. Это он сделал явно сознательно,
подлаживаясь под стиль грубиянов-конструкторов и разработчиков. В устах
интеллигентнейшего, никогда не повышавшего голоса Главного Теоретика
матершина прозвучала неестественно, дико. Я потом проверял на многих
участниках совещания - всем было неловко, люди не смотрели друг другу в
глаза. А вот у бывшего зэка Сергея Павловича Королева матерщина, право же,
ласкала слух..."

[Наталья]

Суперквест.... точки, слеши...

[Борюська]

Наталья, чё то я тебя не понимаю.
почтай книгу!