Поэтому преподаватель должен так аккуратно довести до сознания студента тот факт, что он ленивая скотина (если он хочет донести тот факт, что он ленивая скотина), чтобы тот и сам вынужден был это признать, и товарищи могли подтвердить это. Всякая там искренность, указание на идеалы, призывы к совести, высокие примеры и прочая пафосная хрень, столь любимая на нашей родине, здесь совершенно не работает. Тут нужно непрерывно развлекать коллектив и одновременно дать почувствовать каждому студенту, что вот именно он тут самый главный, предмет моей пристальной заботы. Но никакого панибратства. Никакой грубой лести. Если преподаватель хочет подольститься к студенту и поставит ему завышенную отметку в расчете на хороший отзыв, то студент исполнится презрением и все равно напакостит профессору в своем последнем слове.

Еще желателен отказ от собственного интеллекта: интеллект раздражает. И словарь попроще, а то они уже жаловались, что я употребляю непонятные им слова. Плюс, конечно, система Станиславского, помноженная на густую хлестаковщину.

Опытный преподаватель знает: студента не надо учить. Надо создать у него ощущение, что он научился.

В присутствии посторонних пролетарии бешено имитировали деятельность: яростно катали по стенам валиками с краской, тащили из угла в угол паркет, с натугой волокли ведра с цементом, стучали палкой швабры в потолок. Как только чужаки отворачивались, они немедленно прыжком кидались на козлы, где у них было накрыто – шпроты, колбаса, пиво, водка, кому что, – а цвет мастеровой аристократии уже опять бежал за восьмирублевым коньяком.

– Сохнет! Технология такая! Нет, ускорить нельзя! Уж мы и нагреватели включили!

Платить им я давно перестала, но тут-то и была засада: не уйдем, пока не заплатишь. В общем-то, в таком же режиме уже лет шестьсот работала вся страна.

Наконец, отчаявшись, я позвала старшую сестру Катерину. Великая была женщина. Великая! Я рассказала: так и так, они меня считают артисткой, не держат за человека; дела не делают, деньги тянут, избушка лубяная, муж гнал-гнал, не прогнал, свекор гнал-гнал... Не могла бы ты сделать какое-нибудь кукареку?

– Главную как зовут? – спросила Катерина, несколько подумав.

– Галина Михайловна.

Я привела ее в квартиру. Она распахнула дверь, и особо медленно и тяжело подошла к козлам, и особо плотно встала, расставив ноги, как если бы была обута в командирские сияющие сапоги. Громким низким голосом герольда Катерина возгласила:

– Галина! Иди в манду!

Галина Михайловна взвилась на козлах:

– Это что такое?! Ты кто?!

– Я – черт.

Раздалось молчание, если так можно выразиться, и на секунду бригада на козлах оцепенела. Катерина метнулась в угол, выставила обе руки с пальцами, растопыренными рогулькой, и объявила:

– Напускаю порчу!!! Все – вон отсюда! Раз... два...

И что же! Они спрыгнули в едином порыве и побежали, грохоча по дощатому полу, толкаясь и глухо матерясь, и Галина Михайловна бежала на своих сухих прутиках быстрее всех, визгливо крича: «черт, черт проклятый!», как если бы она встречала черта и раньше и понимала, что у нее перед ним должок. Они выбежали вон и исчезли, и я никогда больше ни одного из них не видела.

– Что это ты сделала? – ошеломленно спросила я. – Как?

– Это народ, с ним иначе никак, – сказала Катерина.